|
… 0cm 0pt 90pt; mso-line-height-rule: exactly; mso-pagination: none; mso-layout-grid-align: none" class=MsoNormal>
Мы – другие? А вы уверены, если честно взглянуть назад? Всем нам жизни срока отмерены, все ответим мы за базар.
Всё – случайности, всё – условности... Я их слушала, не дыша. И к презумпции невиновности молчаливо взывала душа.
***
Серьёзный мальчик, строгий музыкант, насупленный и смотрит исподлобья. Что зреет в нём? Неслыханный талант или его лишь жалкое подобье?
На музыку он хочет положить мои стихи из прошлогодней книжки. Он только-только начинает жить, и отчего-то жалко мне парнишки.
Он изучает вдумчиво стихи. Они его волнуют, мучат, дразнят. Неведомы ещё ему грехи любви жестокой, казнь её и праздник.
Расспрашивает: «Девушка она иль женщина?» – «Но разве это важно для музыки?» – «Конечно». А весна за окнами пьяна и эпатажна.
Так сладок воздух... «И ещё вопрос: она его в итоге разлюбила?» О, мальчик мой, ещё ты не дорос до музыки, её стихийной силы,
коль спрашиваешь... Но придёт пора, нахлынут с неба запахи и звуки, уча и муча с ночи до утра безжалостной и сладостной науке,
и ты напишешь пальцами в крови то, что из сердца выплеснется в дрожи... Ведь музыка, как Муза, без любви к нам не приходит, мальчик мой хороший.
*** Никому чужая тайна не в подмогу, никому и щедрость опыта не впрок, и никто не заберёт с собой в дорогу этой памяти-прапамяти мешок. И.Лиснянская
... и в них – вся родина моя. В.Ходасевич
виноватей которой нет, всё горит во мне твой неяркий, неприкаянный тихий свет.
Напеваю стихи, как песни. Твой портрет изучаю я. Взгляд раскосый. На пальцах перстни. Чёлка чёрная, но своя.
Не ахматовская надменность, не цветаевский беспредел, но негромкая сокровенность и смиренность принять удел.
Недотёпа и отщепенка, самолюбия – ни на грош, но ведь знаешь, твои нетленки столько душ повергают в дрожь!
Все поэты – единоверцы. И давно уж в мешке моём память прошлого, тайны сердца – всё, что родиной мы зовём.
***
прислала знакомая женщина мне. Я бегло хотела его просмотреть, но что-то задело и трогало впредь. И слёзы всегда подступали к лицу, когда то письмо подходило к концу. Вот эти бесхитростных пара страниц: «Мы с ним познакомились в мире больниц. Впервые такой настоящий был друг, и чувства откуда-то выросли вдруг. Он умер в Аткарске у дальней родни. Туда добиралась я долгие дни – на кладбище, где не остыл его след... Он снится мне вот уж одиннадцать лет. То мчусь я к вагону за ним напролом, а он остаётся один за стеклом. То вдруг он вдали померещится мне и тут же растает, как снег на окне... Однажды иду я с работы домой. Кругом всё бело – это было зимой. И я на заснеженных крышах машин ему написала слова из души. Увидит ли с неба мой Мишка привет? Пришлёт ли он мне хоть какой-то ответ? И тут вдруг взревел на машине клаксон... Я знала: то он ко мне рвётся сквозь сон! Машина рванула в лихом вираже. Я шла и светло было мне на душе...»
Родная душа. Как нам мучает кровь с движением односторонним любовь, когда не отнять, не оттаять уже... Но взмоет душа на лихом вираже, и в небе сверкнёт ей, себя не тая, бессмертная, Мишка, улыбка твоя.
*** Н.С. Могуевой
я пишу Вам теперь туда, где душа Ваша, в ночь развеяна, тихо светится, как звезда.
На могиле трава колышется. Дни бегут своей чередой. Мне из писем Ваш голос слышится, удивительно молодой.
Как мечтой в небесах парили Вы, сердцу верили, не словам. Вы когда-то цветы дарили мне, а теперь я несу их Вам.
Где же тот, кого так любили Вы, получил ли он злую весть? Как мне горько сказать, что были Вы. Но я счастлива, что Вы есть.
*** Берегите свою душу. (Из письма Н. Могуевой)
«Берегите же душу!..» О, я берегу, для себя – не загробного рая. Я её не позволю запачкать врагу и предательством не замараю.
И хотя я не ангел и не эталон и порой нарушаю зароки, я себе запретила поклон и уклон вправо-влево от главной дороги;
быть в согласии с тем, кто, собой упоён, от любви к сверхдержаве зверея, вожделеет о благости старых времён и о сильной руке брадобрея.
У души я на службе и на поводу, на подхвате и на побегушках. Я пляшу под волшебную эту дуду, что играет мне тихо на ушко.
Чтоб была в стороне от наживы и зла, я её проверяю на деле. Чтоб всегда пребывала чиста и бела, белоручку держу в чёрном теле.
То под ноги стелю ей себя, как пальто, то терзаю, учу и муштрую, оттого, что нигде, никогда и никто не подарит мне душу вторую.
Берегу – это значит держу в чистоте, нежу, холю, кормлю и лелею, но при этом ничуть, никогда и нигде для того, что люблю – не жалею.
Трачу, трачу без удержу душу свою и стараюсь во всём быть ей ровней. Чем я больше кому-то её отдаю, тем светлее она и огромней.
Я её не одену в броню и гранит, не упрячу от боли и гнева. Ну а если она кровоточит, саднит – это значит, не закаменела.
***
Не хватает дыхания в лёгких. Был он близок, а стал незнаком, променяв твой приветливый дом на лохань чечевичной похлёбки.
Песнопенья молчат голоса. Не врачуется дух мой болящий. Память прежнего ставит впросак, и как будто двоится в глазах: так когда же он был настоящий?
И сместились понятия вдруг из разряда простых и привычных, размыкая незыблемый круг. Будь здоров, мой отъявленный друг. До свиданья, мой враг закадычный. Продолжение » |