|
… 0cm 0cm 0pt 90pt; mso-line-height-rule: exactly" class=MsoNormal>***
Куда ни глянешь – сырость, слякоть… Художник из небесных врат уныло принялся малякать пейзаж, рисованный стократ.
О, эта чахленькая серость, непобедимая вовек, всё дежа вю, копирка, ксерокс... Как «Волга – XXI век»,
где мельтешенье графоманье напоминает ту же масть – всё в тусклом сереньком тумане, и взгляду не на что упасть.
Прочтёшь, начнёшь опять сначала, и повторится та же муть. От строчек, вязких, как мочало, мир не изменится ничуть.
Не в силах вынесть это долго, пойду на волжский берег я. Насколько ты свежее, Волга, чем тёзка дохлая твоя!
***
в каком году уже бог весть – где говорила я о веке, что думаю и всё как есть,
сказала женщина, вздыхая, кому-то тихо обо мне, (хоть память у меня плохая, но фразу помню ту вполне):
«О, как она срезать не может в беседах острые углы! Как трудно будет жить ей, боже, ведь люди мстительны и злы...»
Когда – чтоб не казалось мало – мололи жизни жернова, я очень часто вспоминала той мудрой женщины слова.
Сейчас от молодого пыла осталась горсточка золы... Да, никогда не обходила я эти острые углы.
Я не умела лгать улыбкой и сглаживать горячий спор. Быть обходительной и гибкой не научилась до сих пор.
А жизнь всё пробует на ломку и забивает мне голы. Но не стелю себе соломку, хоть больно колются углы.
Но не ищу я в реках броду и не влечёт меня нора. Я тоже в некотором роде и угловата, и остра.
Пускай они меня обходят, в свои играя уголки. А я привержена свободе и буду шпарить напрямки!
***
Если ты не тварь и тля – неустанно и неистово вырывай из горла кляп.
Смертный грех – чегоугодие. Не переступи межу. Богу одному – свободе я поклоняюсь и служу.
Но куда податься, братцы, мне? Где луч света среди мглы? Глупы и нелепы Чацкие, а Молчалины подлы.
Софьи выберут Молчалиных в президенты и в мужья. Остаётся лишь в отчаяньи застрелиться из ружья.
В книжном магазине
Распространяя запахи духов, она брезгливо книжки ворошила. И продавец ей сборничек стихов моих неосторожно предложила.
Она, не пролистнув и полглавы, отбросила его к едрене-фене: «Но это же всё классика, увы. А мне бы что-нибудь посовременней».
А я, там оказавшись в тот момент, вдруг ощутив себя премного выше, подумала: «Вот это комплимент! Не всяк при жизни эдакое слышит».
***
В автобусе мне место уступили. Галантный тон. Усы и борода. – Как женщина еще я, значит, в силе, – так сладко мне подумалось тогда.
Но после вдруг сомненья подступили и отравили сладость лебедой: как женщине его мне уступили или как женщине немолодой?
***
Прекрасная Дама любила другого. (Любой рядом с Блоком был смерд!) То Белого, то арлекина-Чулкова, а после был паж Дагоберт.
Остались записки стареющей Любы, где строки, бесстыдством светясь, взахлёб рисовали объятия, губы и всю их преступную связь.
«Я сбросила всё и в момент распустила блистательный полог волос. Какая была в нём порочная сила, какая любовная злость!
Согласие полное всех ощущений, экстаз до беспамятства чувств...» Дословно почти, без преувеличений цитирую с авторских уст.
Промолвила с грустью Ахматова Анна, прочтя, что попало в печать: «Ах, ей, чтоб остаться Прекрасною Дамой, всего только бы промолчать...»
Виктор Третьяков
Когда менты, скрутив его легко, тащили вон, кричал он в это быдло: «Запомните! Я – Виктор Третьяков! Когда-нибудь вам будет очень стыдно!»
Никто не стал запоминать тогда. Какой-то бард, мальчишка, чуть за двадцать. Ведь не скрипач известный, не звезда, чтоб в ресторане стали с ним считаться.
Мне Третьяков был хорошо знаком. Он даже был однажды нашим гостем. Мы ели осетрину, а потом он ненадолго подавился костью.
Бежали на вокзал во весь опор... (Билет на поезд. Засиделись слишком). Но это уж отдельный разговор. (Я всё это описывала в книжке).
Так вот, прошло пятнадцать с чем-то лет. И снова – Третьяков, но в новой роли. Он – на коне! С иголочки одет, весь в белом – и опять к нам на гастроли.
Он – победитель конкурса «Шансон», и публика рвала его на части. А девушки писали в унисон: «Мне Ваши песни – как минуты счастья!»
Играючи, он струнами бренчал. Он пел и пел – мессия, бог, маэстро! И на вопросы зала отвечал, что он не помнит прошлого приезда.
Жива ль ещё была обида в нём? Казалось, инцидент давно забыт, но... И мне за тот неласковый приём одной за весь Саратов было стыдно.
***
Своей жизни несчастной виновники и ответчики за грехи, мне читают стихи уголовники, и глаза у них так тихи.
Пальцы треплют листок тетрадочный и улыбка – где был оскал. Словно лица их добрый сказочник на мгновение расколдовал.
И казалось мне – в той обители, где суров и насильствен кров, нет мошенников и грабителей, нет насильников и воров. Продолжение » |