|
…e="COLOR: #000000">текла благословенная вода,
а мы, обнявшись, прятались под клёном, и всё решилось, в сущности, тогда.
Казалось сквозь намокшие ресницы, что в этой захлестнувшей нас волне на всей земле нам некуда укрыться, и я в тебе укрылась, ты – во мне.
Всё закружило, смяло, как в цунами – стволы, зарницы, травы, соловьи... И всё вокруг, казалось, было нами. И на земле, казалось, все свои.
***
Твоё неизменное: – Нет. Сквозь щёлочку штор обветшалых просачивается рассвет.
– Другая завидует этой. – А я – так самой себе... Рождение тихого света. Обычное утро в судьбе.
Жемчужное и голубое сквозь прорезь неплотных завес… Мне всё доставалось с бою, лишь это – подарок небес.
Мы спрячемся вместе от мира, его командорских шагов. Не будем дразнить своим видом гусей, быков и богов.
***
в таком очаровательном подвале – по Вольской до Казачьей, до угла, где мы с тобой когда-то пировали.
Мой рыцарь, незнакомец, визави... Как чудны были эти чебуреки. Разрушена империя любви. Мы не придём сюда уже вовеки.
Теперь здесь ресторан, который пуст, поскольку никому не по карману. А я всё помню аппетитный хруст тех чебуреков нашего романа.
Мой город, я тебя не узнаю. Ни улицы, ни воздух и ни души. Мне страшен этот праздный неуют, где никому никто уже не нужен.
Мой город, ты стареешь от тоски. Мы сами не свои под этим небом. И вывески твои – твои виски, как сединой, запорошило снегом.
Как будто Бог скрывает все приметы и заметает прошлого следы. Влюблённые, бродяги и поэты, всё уже ваши нищие ряды.
Как мало остаётся тех прибежищ для наших встреч, приютов и берлог… Всё изменилось. Только мы всё те же, и так же ищем сердцу уголок.
Нет уголков. И всё ж они несметны на карте мира памяти моей, не стёрты и воистину бессмертны, как мы с тобой, любимый мой. Ей-ей.
***
Ты не умрёшь, сколь ни было бы лет. Мне даже говорить об этом странно. А слово «лет» рифмуется со «след», который снег залижет, словно рану.
Я не умею это понимать. Я удержу расцепленные звенья. Ты не умрёшь. Так в детстве просят мать. Остановись, проклятое мгновенье!
В сырую ночь, где пусто и темно, я не пущу тебя с твоей простудой. Ты не умрёшь. Ведь мы с тобой одно. Пусть все – туда, а мы с тобой – оттуда.
***
Я чувствую сквозь сон, что это мама. И где ей быть? Здесь дом её, очаг. Я верю в это сладко и упрямо.
Молчи, молчи, скрывайся и таи... Кому расскажешь эту боль и счастье? Любовь умерших в воздухе стоит и охраняет нас от всех напастей.
Она во всём, что дышит и звучит – в весенней трели, яблоневом цвете. Слетают с неба шорохи в ночи, бесследно исчезая на рассвете.
***
звонок, что был на той неделе. А в трубке словно ветер выл и слышно было еле-еле.
Сначала ты кричал: «Алло!», пожав плечами: «Чья-то шутка?» А я застыла за столом, и отчего-то стало жутко.
Опять звонок. Я подхожу, чтоб, наконец, поставить точку, и сквозь далёкий гул и шум вдруг слышу слабенькое: «Дочка...»
Ошибка? Продолженье сна? Иль чей-то розыгрыш безбожный? А вдруг возможно то, что нам всегда казалось невозможным?!
Поверить в воскрешённый прах? Слыть мракобесом и невеждой? Но до сих пор во мне тот страх, перемешавшийся с надеждой.
***
неожиданный, как поцелуй... Что хотел ты сказать мне, милый, этим бурным потоком струй?
Ах, оставь, мол, свой пыл рабочий, брось лопату и семена. Вспомни дворик наш на Рабочей, наши детские имена...
Я сначала была в досаде – как не вовремя этот дождь! Помешает моей рассаде, весь участок травой заросш...
А потом поглядела в небо, где ни облачка и ни туч. Дождик шёл так светло и слепо, пробиваясь сквозь солнца луч.
Моё сердце им было взято. Он был родом из синевы, из далёких шестидесятых, из Данелиявской Москвы.
Так стремился к земле, так страждал, словно мог, напоив листву, утолить мировую жажду по утраченному родству.
Что мне эта рассада, что мне... Я услышала Божий глас. Словно ты мне хотел напомнить обо всём, что главное в нас.
***
ничего не требуй от икон. Бог не слышит жалобы и мольбы. Только благодарных слышит он.
Он свою божественную манку на голову сыплет с высоты тем, кто видит мир не наизнанку, а его прекрасные черты.
*** Я говорю с тобою, друг заочный, на только нам понятном языке. В.Ходасевич
Их разделить невозможно ни в жизнь. Снова назад я листаю страницы книги своей под названием «Жизнь».
Чаша души наполняется прошлым. В царстве Сезама вскрывается дверь. То, что казалось банальным и пошлым, кажется милым, хорошим теперь.
Я рассекаю секунды, как волны, властно вторгаясь в минувшие дни. Продолжение » |